Рекомендуем почитать. Обычная для наших мест история

Сигикта – ​река по трассе АЯМ (Амуро-Якутская магистраль), сегодня она называется федеральная дорога «Лена», немного дальше Тындинского аэропорта. Сейчас мало кто знает, что на её берегу располагался небольшой посёлок. Теперь от него ничего не осталось. В гуще леса – ​старое заброшенное кладбище, его уже некому посещать. Среди заросших могил потемневший от времени деревянный крест. На нем надпись: «Марцинкевич Дмитрий Зиновьевич». В начале 30-х и первой половине 40-х годов XX века этого человека знали как дорожного мастера Драбынина. И заключенные, и вольнонаемные рабочие к нему относились с большим уважением, старались попасть работать на его участок.

Почему жил и работал под чужой фамилией? История Дмитрия Зиновьевича мало чем отличалась от тысяч других в 30-х годах XX века.

Не такая уж большая по тем временам семья Марцинкевичей: муж, жена, старая свекровь и пятеро детей – ​жили в поселке Самсоново Шилкинского района Читинской области. Хозяйство было большое, работали не покладая рук, голодать не голодали, но и большого достатка не было. Выручали поездки главы семьи Дмитрия Зиновьевича на заработки. Уезжал на работы в Большой Невер, мыл золото, а к весне возвращался домой. Дети ждали отца с нетерпением, он привозил им леденцы, это было самым вкусным из всего, что они ели в то время.

В стране одни перемены сменяли другие, а семья жила по заведённому порядку, подрастали дети. В конце лета 1932-го года поздним вечером постучали. Дмитрий открыл дверь, на пороге стоял родственник Чебыкин Александр из соседнего села Апрелково. В дом войти отказался, попросил хозяина выйти во двор. Темнота скрывала ночного гостя, он молчал, с трудом переводя дыхание. Дмитрий Зиновьевич почувствовал – ​беда. Немного помолчали, наконец Александр заговорил: «Митяй, тебя завтра арестовывать придут, а может, сегодня уже идут. В дом не возвращайся, пошли со мной». Дмитрий обернулся, взглянул на кухонное окно, слабо освещённое керосиновой лампой, и шагнул в вязкую ночную темноту, чтобы уже никогда не вернуться.

Дети спали, мать Ольга Григорьевна и жена Федосья Константиновна рукодельничали на кухне, гадая, кем мог быть столь поздний гость, почему не вошел в избу. Собака не лаяла, значит, кто-то из своих. Время шло, а хозяин всё не возвращался. Федосья Константиновна вышла на крыльцо, тревожно вглядываясь в темноту, позвала мужа, никто не откликнулся. Стояла в ожидании до тех пор, пока не продрогла окончательно. Вернулась в дом, встретила тревожный взгляд свекрови, пожала плечами. Женщины сидели, не разговаривая, потушили лампу, смотрели в окно, словно могли что-то увидеть. Не дождавшись, легли спать, но сна не было, в полудреме прислушивались к каждому шороху, надеясь услышать стук щеколды.

Едва рассвело, на крыльце послышался стук кованых сапог. Перед измученными бессонницей женщинами стояли люди в форме, показав документы, они прошли в дом. Долго допрашивали всех домашних, куда и с кем мог уйти Дмитрий. Перепуганные женщины искренне рассказали, что произошло ночью, плача, просили не скрывать правду и рассказать, что случилось с Митей. «Вы только скажите, – ​умоляла мать, – ​жив мой Митенька или нет». В доме оставили охрану – ​молоденького милиционера, он сочувствовал родственникам «подкулачника», особенно старенькой Ольге Григорьевне, которая лечила отварами взрослых и детей, принимала роды во всех окрестных селах…

Через несколько месяцев засаду сняли. Со двора увели корову, лошадь, весь скот, забрали птицу. В доме забирать было нечего. В семью пришел голод. Неизвестно, как бы удалось выжить, если бы не помощь родственников. А дети всё ждали возвращения отца с заработков, предвкушая любимое и единственное лакомство – ​леденцы.

Пять лет семья ничего не знала о Дмитрии Зиновьевиче. Все эти годы Ольга Георгиевна плакала, не понимая, в чем мог провиниться её сын перед властью, какое страшное преступление совершил. Горе старой женщины преждевременно свело её в могилу. Она так и не дождалась вестей от своего Митеньки.

…В ту ночь Дмитрий Зиновьевич шел за Александром Чебыкиным, ни о чем не спрашивая. Сначала пробирались огородами, потом через поля и перелески, обходя стороной дорогу.

До Апрелково дошли затемно, к дому родственника подбирались с опаской: а вдруг и там появились непрошеные гости, но всё было тихо.

Пока Александр ходил в Самсоново, его жена для опасного гостя подготовила подполье. Там Дмитрий жил 6 месяцев. Об этом знали только два человека: Александр и его жена. Даже дети Чебыкиных не подозревали о том, что кто-то прячется в подполье за картошкой и другими заготовками на зиму. Раза два в неделю, по ночам, Дмитрия выводили во двор, чтобы он мог разогнуть спину и подышать свежим воздухом.

О том, чтобы подать весточку семье, не могло быть и речи – ​Чебыкины, спасая его, рисковали не только собственной жизнью, но и будущим своих маленьких детей. Для Александра и его жены эти шесть месяцев наполнились непрерывным страхом и ожиданием ареста.

Наконец, новый паспорт был готов. Согласно ему на земле больше не существовало Марцинкевича Дмитрия Зиновьевича, но появился новый гражданин СССР Драбынин. Ночью Алексей проводил родственника за село на дорогу к Шилке.

Драбынин приехал на станцию Большой Невер и пришел к начальнику участка Ахрименко Фролу Петровичу, именно к нему в прежние времена Дмитрий Зиновьевич устраивался на работу.

– Что-то ты поздно нынче приехал, Зиновьевич, – ​приветствовал его мастер.

– Фрол Петрович, я теперь не Марцинкевич, а Драбынин. – ​И Дмитрий Зиновьевич рассказал всё без утайки.

Слушая рассказ, мастер молчал, глубоко затягиваясь самокруткой. Потом, прокашлявшись, сказал: «Об этом больше никому не рассказывай. Я тебе помогу. Есть верный человек, работает на Шахтауме, Зубарев его фамилия. К нему завтра поедем». Зубарев помог. Так на Сигикте появился рабочий Драбынин. Трудолюбивый, честный, он вскоре был назначен мастером.

Когда окончательно закрепился на новом месте и появилась уверенность, что никто не разоблачит, не найдут беглеца, стал искать возможность привезти семью. О том, чтобы ехать самому, не было и речи. На помощь снова пришли Зубарев и Ахрименко. Через пять лет через них Чебыкин Александр получил известие о пропавшем Дмитрии и указание, куда должна ехать его семья. О том, что матери нет в живых, Дмитрий Зиновьевич еще не знал.

Федосья Константиновна, получив весточку, ничего никому не сказала. Только однажды, одев детей потеплее, заявила соседям, что на несколько дней поедет к родственникам в Шилку, и попросила присмотреть за домом. Вещей взяла ровно столько, чтобы не вызвать ни у кого подозрения. Дети радовались, предвкушая хоть какое-то развлечение в их голодной жизни, а мать с трудом сдерживала слезы. Ехать предстояло неизвестно куда, и дом они покидали навсегда. Женщина обошла еще раз весь дом и двор, заглянула в каждый уголок и закуток, сдерживая рыдания (не дай бог, услышат дети), поплакала в чулане и, не оглядываясь, вышла со двора.

Путь был долгий и трудный. В Невере её с детьми встретил Фрол Петрович, в Тындинском – ​Зубарев, а оттуда – ​на Сигикту. Теперь они снова были вместе.

Мастер Драбынин был уважаем всеми: и начальством, и подчинёнными. Суровый, требовательный и справедливый, он хорошо знал своё дело, требовал ответственного отношения к работе. Двери его дома были открыты для всех, кто нуждался в помощи. К Драбынину можно было прийти в любое время суток. По ночам, таясь, приходили те, кто хотел сбежать с БАМа. Едва на пороге появлялись гости, раздавался его зычный голос: «Мать, накрывай на стол». Федосья Константиновна варила картошку в мундире, ставила самовар. Вместо заварки чаще всего были ягоды, запасённые детьми летом. Если гость выглядел особенно усталым, Дмитрий Зиновьевич просил жену положить на стол его пайку хлеба.

Дети подросли, старшие оканчивали школу. Однажды приехал Ахрименко Фрол Петрович, работавший в то время уже в Нагорном. Сидеть долго за столом не стал, предложил хозяину выйти во двор.

Они стояли на берегу Сигикты, смотрели на воду, прислушивались к её шуму. На душе у Дмитрия было тревожно, но спрашивать о том, что случилось, у своего друга и спасителя не хватало смелости.

Фрол Петрович первым нарушил молчание:

– Зиновьич, дети у тебя большие, а метрики у них есть?

– Нет. Все документы в Самсонове остались. Да и я под другой фамилией. Они вроде бы не мои, так получается.

– Им же школу заканчивать, работать, дальше учиться, а без метрик никак нельзя.

– Что же делать?

– Без милиции метрик не получить.

Оба снова молчали. Тишина и журчание воды стали для Дмитрия Зиновьевича невыносимыми, в горле пересохло, хотелось выть, кричать от безысходности.

– Знаешь, Зиновьич, я сам пойду в тындинскую милицию, к начальнику. Мужик он хороший, думаю – ​поймет. Ну, а если не поймет… Я тебя успею предупредить.

– Петрович, но ведь ты сам себя выдашь. Сразу раскроется, что ты все эти годы скрывал беглого.

– Другого выхода не вижу. Давай попробуем.

Гость уехал. Ни жене, ни детям Дмитрий Зиновьевич ничего не сказал, но Федосья видела, что муж вернулся сам не свой, всё прислушивался к скрипу телег и стуку их колес, шуму проезжающей машины, словно ждал чего-то. К концу третьего дня не выдержал:

– Мать, приготовь мне узелок: белье, картошки вареной положи.

– Зачем? Ехать куда собрался?

– Да. Да ты не бойся, ненадолго.

Наконец появился Ахрименко. «Собирайся!» – ​крикнул он с порога. Увидев потемневшее лицо Дмитрия, успокоил: «Всё в порядке! Едем за метриками».

По дороге в Тындинский рассказал: «Человек ты известный. Начальник о тебе с уважением отозвался, сказал, что поможет. Пообещал, если захочешь, тебе паспорт с прежней фамилией выдать».

– Нет. Меня здесь все знают как Драбынина, им и останусь. Да и мало ли что еще может случиться.

Метрики дети получили, все носили фамилию Марцинкевич, кроме самого маленького Юрия, который родился уже здесь и по метрикам был Драбыниным.

Заканчивалась война. Здоровье мастера с каждым месяцем ухудшалось. В 1947 году он умирал долго и тяжело. У него была одна-единственная рубаха и латаные на несколько рядов брезентовые штаны, стоптанные кирзовые сапоги. В случае смерти хоронить было не в чем. Всё лето дети собирали ягоды, грибы, сдавали в леспромхоз. На эти деньги Федосья Константиновна купила сатина и по вечерам шила для мужа тапочки, рубаху и штаны. Прислушиваясь к стрекотанию машинки, Дмитрий Зиновьевич слабым голосом спрашивал жену: «Мать, это ты для меня, наверное, шьешь?». «Ну что ты, Митя, – ​отвечала она. – ​У тебя штаны еще крепкие, не один год можно носить, парням шью». Потом уходила на берег реки, туда, где никто не мог услышать, и рыдала во весь голос. Успокоившись, дав глазам обсохнуть, возвращалась домой и продолжала шить.

Много народа было на похоронах мастера Драбынина. Те, кто не смог прийти в тот день, приезжали на могилу уважаемого человека позже и не очень-то удивлялись, читая на кресте надпись: Марцинкевич Дмитрий Зиновьевич.