Сергей Шаманов: Возвращение в Тынду

I.

…Только что проехали Кувыкту. Вагон почти пустой, кроме нас с Максом ещё два пассажира где-то в дальнем купе. Холодно. Сквозняк, словно мышь, шелестит на полу обёртками от печенья и конфет. Прислонясь головой к стеклу, смотрю в окне чёрно-белый фильм. В нём всё просто: засыпанные снегом сопки, лиственницы, похожие на спички, воткнутые тут и там в сугробы, замёрзшие речушки с дымящимися полыньями на перекатах и солнце, то прячущееся за сопки, то снова появляющееся из-за них, маленькое, жёлтое, северное солнце, уже подыскивающее себе для ночёвки глухой, укрытый от людских глаз таёжный распадок.

Я мог бы считать себя счастливым: я возвращаюсь домой… то есть, в свой город. Но я устал. Усталость нейтрализует ощущение счастья и восторга, которые обычно сопровождали мои предыдущие возвращения. Я устал от трёх пересадок с поезда на поезд, от ночёвок на вокзале в Тайшете и в подъезде пятиэтажки в Северобайкальске. Я устал от четырёхлетних скитаний. Москва, Кашира, Абакан… Города, города… Проспекты, автомобили… «В них женщины проносятся с горящими глазами, холодными сердцами, золотыми волосами…» Города, города… Борьба за существование, за право есть вкусную пищу, обладать красивой женщиной. Обычная, в общем-то, жизнь без романтики, любви, верности, дружбы. Обычная, обыденная жизнь… от которой я безумно устал.

– Тында! Серёга, смотри, Тында! Я первый увидел! – Макс радостно трясёт меня за плечи, хлопает по спине. – Вот она – красавица наша.

– Тында, – улыбаюсь я.

II.

Но увидеться с Тындой, вернее увидеть её в этот день мне так и не удалось. Во-первых, мы приехали вечером и пока ждали автобус, вечер превратился в ночь. Во-вторых, в автобус набилось столько народу с прибывшего поезда, что содержимое его салона стало напоминать какой-то единый сверхплотный сгусток, и последние лезущие в него пассажиры просто вливались и растворялись в этом сгустке по принципу ртутных шариков. Мы с Максом оказались где-то в самом его ядре и, проехав через весь город, так и не увидели ничего. Вокруг были только меховые шапки, торжественно-деловитые лица и смутные ночные огни сквозь заиндевевшие стёкла.

Это уже потом – за завтра и послезавтра – я исходил Тынду вдоль и поперёк. Тогда уж мы с ней и встретились…

Сердце Тынды – Красная Пресня, или проще – Бродвей. Бродвей – это не только широкая, разделённая двусторонним движением улица. Это не только главная городская улица. Бродвей – это целый пласт тындинской молодёжной (да и не только молодёжной) культуры. Сейчас зима, спешат куда-то машины и автобусы, бегут, держась за подмороженные носы и уши, огромные пушистые, завёрнутые в меха силуэты прохожих. Никто не смотрит по сторонам. Все проклинают мороз, Север и чёртову Байкало-Амурскую магистраль, на которую их неизвестно за какие грехи занесла судьба. Но летом…

Летний Бродвей – это совсем другое дело. У нас с товарищем – мы оба заядлые рыбаки – в детстве даже шуточная примета была, связанная с Бродвеем. Придумалась она на основе приметы народной, которая гласит, что клёв карася совпадает по времени с началом цветения шиповника. Цветёт шиповник, значит, лето наступило – карась жирует. Но лето не только карасю в радость. Летом, когда вечера становятся особенно тёплыми, выходят на Бродвей девчонки. Парочками, небольшими группами. Неспешно дефилируют, дразня кокетливой походкой. Красивые, в коротких-коротких юбках, улыбающиеся… Строят глазки встречным парням, знакомятся, шутят. Хорошо гулять ранним летом по Бродвею… Так и хочется отвлечься и подробнее развить эти мысли, но не буду. Вернусь к примете нашей. Так вот, однажды мы с товарищем заметили: если девчонки на Бродвей вышли, значит, шиповник цветёт, стало быть, карась пошёл – надо на рыбалку ехать. А там, на рыбалке, мы по-другому начинали говорить: карась что-то очень уж хорошо пошёл, надо в город возвращаться – видимо, девчонок много на Бродвей вышло... Девчонок мы любили, и рыбалку любили, и Бродвей…

Я иду по Красной Пресне. Дышу морозным воздухом Тынды, её запахами. И мне хорошо. Я снова ощущаю себя частью родного города. Я смотрю по сторонам. Мало что изменилось за время моего четырёхлетнего отсутствия. Разве что появились на остановках и у других людных мест разнокалиберные киоски и павильоны. Я думаю, что у моих земляков, в отличие от меня – вечного бессребреника, наверное, много денег, если столько магазинов. Кому-то ведь нужно ходить в эти магазины, делать покупки, а иначе магазины разорятся. Но магазины не разоряются, наоборот, строятся. И это, в общем-то, хорошо. Хорошо, когда у людей есть деньги.

На тындинских улицах мало рекламы. Сколько ни бродил по городу, не увидел ни одного рекламного щита настоящего. Встречались какие-то красочные стенды, есть вывески рекламные. Но их немного. Те города, в которых я жил или просто бывал в последнее время, напоминают один сплошной рекламный ролик. И даже такие, например, как Минусинск, заурядный городок – чуть больше Тынды. И все эти щиты, вывески, неоновые огни нисколько не портят город, а придают ему особое, жизнерадостное настроение. Идёте вы, допустим, по тротуару, скорчились от холода, голову по самые уши в дублёнку втянули, вдруг – смотрят на вас красивые, голубые огромные девичьи глаза с рекламного плаката, какие-то надписи ещё там, какие-то отечественные легковые автомобили просят вас приобретать эти глаза (да, там на заднем плане, действительно машина маячит…). У вас и денег-то сроду не было на новый отечественный автомобиль (и не будет, может быть, никогда), и вообще вы за рулём ездить боитесь и всем видам транспорта предпочитаете относительно безопасную ходьбу пешком, но только от одних этих нереально красивых глаз температура воздуха с отметки минус сорок поднимается до… до терпимых каких-то пределов. И жизнь, и зима, и одиночество это проклятое кажутся не такими уж безнадёжными…

III.

Во время прогулок по тындинскому Бродвею я отметил две большие перемены, которые меня поразили.

Первая из них – отсутствие памятника «Женщина в каске с ребёнком на плече», стоявшем в сквере у бывшего Управления дороги. Уникальный был такой памятник. Он носил и другое название – «Твой папа в «Арбате». Помните, женщина указывала рукой куда-то вдаль? А в этой «дали», как раз через дорогу, находится кафе «Арбат». А в этом кафе, устав от тяжёлого трудового дня, проведённого за рычагами путеукладчика, расслаблялся в весёлой компании отец семейства. «Где мой папа?» – тоскливо спрашивал ребёнок. «Твой папа в «Арбате», – грустно вздыхала мать.

Памятник, выполненный довольно неумелым скульптором, умудрившимся из лучшего творения Божьего – женщины – сделать бесполый организм, затянутый в робу, а двухлетнего ребёнка на её плече изобразить шестнадцатилетним подростком в уменьшенном виде, выглядел карикатурно и служил поводом для бесчисленных шуток. Но лично я всегда воспринимал его как неотъемлемую часть города, как достопримечательность эпохи БАМа. Наш город, мне кажется, тоже строился без всяких планов и проектов. Оттого и его угловатость, неровность улиц, от того и девятиэтажки стоят как угодно, но только не ровными рядами. Но я люблю Тынду именно за эту её угловатость, за эту легкомысленность и небрежность.

Не знаю, как остальным, а мне почему-то жалко этот несуразный памятник.

Вторая большая перемена, поразившая меня, – новая церковь. Когда я уезжал, строительные работы велись на уровне закладки фундамента. И вот я вижу красивое архитектурное сооружение с яркими разноцветными куполами… Но мысли мои вот о чём. Чуть выше я уже говорил, что Тында – город несколько угловатый. Это определение не образное, а буквальное. В архитектуре преобладают квадраты, треугольники, прерывистые линии, острые или прямые углы. Взять такие объекты, как железнодорожный вокзал, шестнадцатиэтажки, «тридцатку», городской муниципалитет… Я хорошо помню, как выглядел город без них, и так же хорошо помню, как легко они вписались в общую архитектурную панораму. Потому что все они созданы в едином стиле – громоздко, надёжно, готически просто. В этом своеобразие Тынды. И если бы я был живописцем, то изобразил бы Тынду исключительно карандашом – крупными штрихами. Или углём на доске – простые, чёткие контуры. Новую церковь я бы так изобразить не смог, и на моём карандашном рисунке появился бы небольшой кусочек, выполненный маслом, разноцветный, с закруглёнными формами. Примерно то же самое получилось и в реальной жизни – произошло смешение жанров и стилей. Тут больше бы подошёл костёл в средневековом духе – большой, белый, с острыми шпилями.

Хотя, может быть, я и не прав. Я всего лишь человек, а человеку свойственно субъективно воспринимать объективную реальность.

IV.

Тында – это не только Красная Пресня, Арбат и шестнадцатиэтажки. Это ещё и Северная Объездная, Взрывпром, Мехколонна-94… временные посёлки, шанхаи. В первые же дни по приезде, где по своей воле, где по воле случая, я побывал на многих окраинах города. Стоят ещё бараки и самострои. Крепятся. Без шанхаев представить Тынду сложно. Шанхаи – это памятник людскому терпению. Большинство моих знакомых живут во временных посёлках. Живут всю свою сознательную жизнь. И родители их, отдав великой комсомольской стройке 25-30 лучших своих лет, тоже живут там… и ещё будут жить столько же.

Шанхаи я люблю больше, чем центр. В одном из них – в посёлке Мостострой-10 – прошли моё детство и ранняя юность.

Наш мостостроевский двор давно исчез. Дома разобрали и вывезли на свалку, всё, что осталось, перепахали бульдозером. Доски, трубы какие-то торчат из-под снега. Из восьми домов уцелели только два. Один из этих двух – мой. Мы жили в нём с мамой и сестрой. Мамы уже нет – она умерла. Сестра стала взрослой и вышла замуж. В нашей квартире живут чужие люди. Чужие занавески на окнах, чужие голоса слышатся…

Безумно, безумно хочется зайти, пройтись по комнатам, прикоснуться в коридоре к стене, на которой сплошь от пола до потолка висели много лет наши с сестрой детские рисунки.

Я уже поднимаюсь по крыльцу и вынимаю руку из кармана, чтобы позвонить, но останавливаюсь: «Там всё другое, – говорю я себе, – от прошлого ничего не осталось». Спускаюсь вниз. Берёзы во дворе… Я садил их совсем маленькими. А теперь они выше меня, и, чтобы увидеть крону, надо запрокинуть голову. Не могу удержаться, снимаю рукавицу и глажу шершавые ветки. Надо же, выросли-то как. Тихонько, чтобы не хлопнула калитка, выхожу на улицу.

Сумерки сгущаются. Пора уходить – не хочется по темноте выбираться в город, надо будет пересечь несколько полуразрушенных улиц, а на них сам чёрт ногу сломит или, чего доброго, собака какая-нибудь бродячая покусает. Пора уходить, но я хочу ещё чуть-чуть задержаться.

Старый двор… Здесь вот стоял дом, и в квартире, которая находилась у той кривой арматурины, жил Димка. Женился и уехал в Томск. А там – в доме напротив – жил Саня, толстый такой, смешной, мы, помню, всё подшучивали над ним. Шахтёр, на Украине где-то. Вовчик. Сидит в тюрьме – разбойное нападение. Малой. Малому повезло больше других. Несколько лет назад уехал в Нью-Йорк к отцу…

Все разъехались. В гости даже не к кому зайти, прошлое вспомнить. Разъехались… А я вот вернулся. И никуда теперь. Потому что все эти четыре года только и жил надеждой, что вернусь в Тынду, обязательно вернусь.

Закуриваю сигарету, иду на ощупь через шанхайские джунгли. Спотыкаюсь о какой-то железобетонный фрагмент, коротко, но хлёстко матерюсь, продолжаю путь и чувствую себя счастливым… почти счастливым.

2002 г.

P.S. Произведение вошло в книги "Саянский декаданс", 2017 и "Когда наступит осень...", 2006.

P.P.S. Иллюстрацию специально для этого рассказа выполнил художник Николай Фомин.

Все работы Сергея Шаманова на ЯндексДзен.