29 октября комсомолу исполняется ровно 100

Советская эпоха отличалась суровостью. И когда даже при всей жутчайшей дисциплине и вымуштрованности все жизненные резервы отдельно взятой страны были на грани истощения, Родина бросала вперед свой могучий, вечно молодой резерв — комсомол.

Да, было, не спорю, было: и бюрократия, и пустословие, и еще много чего, что хотелось бы забыть. Но было и хорошее, через что мы все проходили, что как-то объединяло. Некоторые сложные испытания мы одолевали вместе — целина, армейская служба, даже иногда принимавшая убогие формы, однако в целом не лишняя спортивная подготовка под названием ГТО... А еще, чтобы наверняка сделать и тем самым выжить, молодых бросали в неуют и холод комсомольских строек. И строили, вкалывали, иногда даже за приличную зарплату, хоть жили на окраинах огромной своей родной земли тяжело, скучно.

Романтика манила. Порой на целине, в каком-нибудь казахском поселке Берсуате, куда раньше ссылали немцев Поволжья, будущее возводимое собственными неумелыми руками студента, виделось куда светлее, перспективнее. Авантюризм и излишний оптимизм здесь ни при чем. Тянуло к перемене мест и ценностей. На только осваиваемых просторах БАМа, Экибастуза, КАТЭКа, на разбросанных стройках Сибири ждало нечто более счастливое, чем засасывающий и относительно благополучный застой, захвативший Москву и другие обжитые веси.

Начало и середина 1980-х — еще далековато до большого слома вех и эпох, но уже понятно: многое не так. Но пока еще есть остатки веры, и поощряемые, да, комсомолом, молодые молотят, что есть сил, на объявленных ударными комсомольскими стройками.

В эти годы главная комсомольская газета с подачи ЦК ВЛКСМ занялась святым делом, отправляя по весне, оттаявшим маем на эти далекие советские пространства десанты прославленных артистов, действующих чемпионов-спортсменов, а также интересных личностей.

Это сегодня запросто заказать чартер. А в те годы раз и навсегда утвержденного расписания пробить полет на какой-нибудь КАТЭК было равносильно подвигу. Но пробивали. И накануне отлета, почти всегда вечернего, около дома 24, что на улице Правды, у огромных автобусов собирались сплошь знакомые (по телевизионным выступлениям) лица. Везли прославленных, талантливых, не отказывающих любимой газете в выполнении тяжелейшей просьбы. Поди оторвись от работы дней на пять и перенеси длинный перелет. Выдержи дикий график, когда переезжаешь из одного маленького городишка в другой, ешь и пьешь на ходу, едва добираясь до холодного гостиничного номера с растресканной кроватью.

И все это — за абсолютное бесплатно. Точнее, за крохотные суточные. Ну, для нас, для журналистов, то была обязанность. Но летели же с нами уже заласканные популярностью звезды. Может, сидело в душе некое понимание: отправляюсь отдать нечто вроде долга тем, кто трудится — и ради меня тоже — вдалеке. Наверное, говорила в людях совесть. Просыпалась вера. И особых отказов, кроме как от Аллы Пугачевой, не припомнится.

Мне приходилось отвечать за спортсменов. И кто только ни выезжал с нами в разные годы! Но самым постоянным, прямо выдавай удостоверение корреспондента, был любимец народа хоккеист "Динамо" Александр Николаевич Мальцев. Заканчивается сезон, героически выигрывается в очередной раз чемпионат мира, все ребята — на юга, а Саша — с нами. И это при том, что "КП" его ой как прикладывала за всякие провинности. Мальцев аккуратно приезжал с ворохом драгоценных в годы дефицита клюшек. Потом подписывал, раздаривал на каждом выступлении. И, навыкам Цицерона не обученный, мог держать зал часами. Ему кипами посылали записки, и он старательно, негромким своим говорком отвечал на них с полной, невиданной в ту пору откровенностью. Эта искренность и сделала его любимым. Посмотреть на Сашу приезжали за сотни, не вру, километров. Однажды он чуть не час раздавал автографы группе темнолицых колхозников, прибывших на своем открытом грузовике из какого-то аула. Мы пытались вырвать его из добрых, но каких же цепких рук, а Мальцев воспротивился: "Не, не, народ вон какой приехал. Клюшек не осталось?".

Вообще Мальцев невольно врывается в герои этого повествования. Как-то спортсмены заспорили не на публике, а уже между собой: где требуется больше всего смелости? Сошлись, что в прыжках в воду с десятиметровой вышки. Мальцев не согласился, настаивал: в хоккее и был дружно осмеян. Сидели в столовой какого-то бассейна, когда обед нарушило появление толстенького малыша: "Там дядя Саша вас ждет". Ловко плутая по коридорам, вывел нас в бассейн. Мальцевское "Эй!" раздалось с 10-метровой вышки. Еще секунда — и он солдатиком плюхнулся в воду. То был первый его прыжок, ушибся, не без труда выбрался на бортик... А на ужине скромно сказал: "Все-таки самые смелые из спортсменов — хоккеисты". И никто больше не спорил.

Был и случай печальный. В Афганистане, куда выезжали к нашим воинам уже в конце всей той длиннющей эпопеи, Мальцев здорово пострадал по воле "дружественных" нам афганцев. Да так, что даже попал в госпиталь. И вел себя как настоящий мужик. Не причитал, не лепетал, что больше никуда не поедет. Выходил, выступал настоящий парень, с которым хоть на комсомольскую стройку, хоть в Афганистан.

Как нас принимали? На ура. Выступали перед людьми не избалованными. Сотни, а порой и тысячи людей собирались под открытым небом, чтобы послушать песни Дольского. Актер Старыгин не выходил из образа любимого мушкетера. Шифрина носили на руках. Эстрадный обозреватель газеты Юра Филинов собирал королей эстрады. Выезжали целые оркестры, и песня "Землян" о вое аэродрома превращалась в вой настоящий. Какие там Васюки! На сеансы гроссмейстера Суэтина в спортивные залы приходили со своими стульями и досками. И немолодой гросс извинялся перед подряд им сокрушаемыми: голова работают, а ноги устали, простите, что играю в носочках. Красавец-фигурист Миненков рассказывал в Богом забытых уголках страны о танцах на льду, и одетые в самое парадное девчонки внимали всесоюзному кумиру. Довершали картину классные журналисты "Комсомолки" Песков, Руденко, Голованов, Бочаров.. Да мало ли кто еще... Было здорово!

Мы были нужны усталым, тяжело работавшим людям. Они чуть отходили от своих бесконечных сероватых холодных будней. Не только встречались, но и общались с людьми, известными всей стране. У хозяев оставались воспоминания об общении, у нас — о выполненном долге. И всегда в середине наших больших гастролей, когда знакомились поближе, наступал момент братства. Не братания, не затрапезной пьянки с брудершафтом, а именно понимания, что и мы, залетные, и они, тут осевшие, собрались здесь не зря.

Возвращались усталые, но, простите за точный штамп, довольные. Сомнений не возникало: ездили с пользой. Смотрели, как живут в необъятной. Сравнивали. Меня, к примеру, неделю колотило после Экибастуза — какая же холодная жуть. Раньше туда ссылали, а теперь строят, и с энтузиазмом. И утихала жалость к себе родному. Любая московская работа виделась легкой по сравнению с их, адской.

Бывших комсомольцев не бывает. Вот и дожили: всех со столетием.